Иду и возвращаюсь. Продолжение.

     К 74-й годовщине Победы в Великой Отечетсвенной войне мы продолжаем публикацию автобиографичекой повести А.П.Щигленко "Иду и возвращаюсь". Сегодня, кстати, Александр Петрович отмечает 81-й  День рождения. Поздравляем!
 
Ночные пришельцы.
 
«…наступая вдоль Житомирского шоссе на Киев, немцы заняли город Коростышев, а к 11 июля немецкая танковая дивизия вышла к реке Ирпень (15 км западнее Киева)».
(Из истории Великой Отечественной войны).
 
     Меня разбудило ржание какого-то коня. Открыв глаза, я увидел, что на дороге рядом с фанеркой, что так расстроила бабушку, стоит чья-то подвода, запряженная костистой рыжей лошадью. Возчик, небритый дядька в полотняной кепке, надвинутой на глаза, въедливо расспрашивал бабушку кто мы такие и куда идем.
      Бабушка отвечала, что бежим мы из города в Березовку к её куме Марфе, что чудом  успели перебежать через мост до того, как немцы его разбомбили…
      – Разбомбили, говоришь? – хмыкнул дядька. – Это хорошо. Пусть отступают другой дорогой. А то бегут через наше село и метут всё, что под руку попадет. Вчера, вот, колхозных лошадей увели.
        Он махнул кнутом на белеющую надпись «Мины»:
     – Пришлось, вот, попужать их, чтоб не шли сюда. А вы не бойтесь – здесь можно идти. Только табличку не трогайте – пусть стоит.
      Дядька стегнул лошадь и уехал, а мы, связав узлы, побрели в село. Марфа нас не ждала. Она поливала что-то в огороде, но завидев нас, всё поняла              и заголосила:
     – Ой, лышенько, что же это за напасть такая – война! Гонит по свету и старого, и малого. Пойдемте же скорее, бедные мои, в хату.
     Марфина хата была белой-белой. Мама потом рассказывала, что за глиной для её побелки Марфа ходила в дальний соседний хуторок Козиев, чьи глиняные ямы славились в округе. Она любила холить свою хату, которая под своей соломенной крышей была похожа издали на боровичок под светло-коричневой шляпкой. Внутри хаты глиняный пол был застлан цветной рядниной, на столе – белая скатерть, а печь была разрисована красными и голубыми цветами.
       В углу большой комнаты под рушниками темнела испугавшая меня странная икона. На ней был нарисован большой деревянный крест, с которого какие-то люди – седой старик и несколько женщин в красных накидках со строгими и печальными лицами – снимают чье-то белое мертвое тело. Мама с бабушкой подошли к этой иконе, поклонились, и стали на неё молиться, тихо шепча: «Господи, спаси, сохрани и помилуй…». Потом взрослые, усевшись на широкую лавку, долго говорили и плакали, пока в хату  не вошел хромой дед Иван, муж Марфы, вернувшийся с пасеки.
       – С разговора сыт не будешь, – сказал он жене и позвал меня в сени, где угостил кусочком сотового меда.
        И Марфа стала готовить обед. Она достала ухватом из печи чугунок с борщом, расставила на столе миски, нарезала хлеба. В разговоре выяснилось, что человек, встретившийся нам у развилки дорог, есть колхозный счетовод Рагуля.
       – Не подвез вас, бисов сын, – в сердцах сказал дед Иван. – Обрадовался, значит, что немцы мост разбомбили? Ещё и табличку про мины воткнул? Брешет он о наших солдатах – сам коней из колхоза в свою клуню перегнал.
    Нас разместили в первой комнате возле печи, но всем долго не спалось. Где-то далеко слышался глухой гром, как будто надвигалась гроза. Я допытывался у мамы: «На иконе бог нарисован, да? Но как же он, мертвый, может нас спасти?».
      «Он всех спасет, – сказала мама и перекрестила меня. – Воскреснет и спасет. Спи, спи, потом всё расскажу».
      Ночью раздался легкий стук в окно. Все проснулись и насторожились. Стук повторился. Тогда дед Иван встал, прошел в сени и спросил сквозь дверь: «Кому тут не спится?». В ответ кто-то вполголоса сказал: «Отец, не бойся, солдаты мы, свои. Подсоби хлебом, век не забудем».
       Оказалось, что ночные пришельцы – наши солдаты, три человека. Они вышли из окружения и лесами пробираются в сторону Днепра. Узнав, что в селе немцев ещё нет, попросились переночевать. Дед Иван отвел их в сарай, где на чердаке было сено. Утром он дал солдатам в дорогу хлеба, сала и банку меда.
       – Господи, какие же они отощалые и оборванные, – всплеснула руками Марфа. – Что же наших сыночков ждет? Как они там, родненькие?..
       У Марфы с Иваном было два сына – Костя и Антон. Младшего, Костю, год назад  призвали в армию и отправили служить на Дальний Восток. Антон же успел повоевать на  финской войне, был ранен, а после лечения в госпитале завербовался на шахты в Донбасс. Увеличенные фотографии сыновей в военной форме висели в общей рамке на стене большой комнаты.
       – Дед, сховай эти карточки, чтоб лихо не пророчить, – сказала Марфа. – А то придут немцы и нас за них, не дай Бог, расстреляют….
       Но немцев пока не было, хотя о них все говорили. По селу почти каждый день всё шли и шли новые беженцы. Они заходили и в наш двор, но Марфа, показывая на бабушку, маму и меня, отказывала им в постое.
        Ходили слухи, что в Коростышеве немцы согнали наших пленных солдат в чистое поле, огородили их колючей проволокой, и не дают им ни хлеба, ни воды. А под Житомиром на хуторе Довжик каждый день расстреливают привезенных из города евреев, даже женщин и детей. Говорили также, что вроде видели в лесу председателя здешнего колхоза и с ним людей с винтовками. «Чую – ждёт нас лихо. Знать, наш век заеденный», – крестилась тетка Марфа.
        Дни стояли жаркие, женщины носили из колодца-журавля воду, поливали огурцы, чтоб их хватило для засолки на целую бочку. Здесь я подружился с соседским мальчиком Митей и с его двоюродной сестренкой Соней, которую беженцы привели недавно из города. Её, смешно стриженую наголо, я вначале принял за мальчика. Мы собирались у колодца и, глядя на свои отражения в донной воде, строили всякие рожицы, а потом смотрели, как пчелы пьют из         маленьких лужиц.
       Однажды после дождя мы втроем бегали по грибы. Молодые сосенки росли на краю села, и среди них на прогалинах, поросшим голубым мхом, виднелась россыпь коричневых пуговиц – молоденьких маслят. Дальше в лес ходить мы боялись – там за кустами орешника начинались чащи, где даже днем было темно, как в погребе. А дед Иван, ковыляя, заготавливал на зиму веники для козы Зойки и возился с ульями.
 
Киндер, пух-пух
 
                                        «За нарушение любого постановления или приказа германского командования – смерть».
                                         («Новый порядок» для оккупированных территорий.)
 
        Немцы въехали в село рано утром на двух мотоциклах с колясками и крытой грузовой машине. Днем у наших ворот показался Рагуля и громко крикнул, чтоб шли на собрание к правлению колхоза. Мы пошли все кроме деда Ивана – он остался сторожить хату. Над правлением уже висел немецкий флаг: почти красный, но внутри его на белом круге было нарисовано что-то похожее на черного паука. Перед крыльцом стояли немецкие офицер и солдаты, а ещё Рагуля и какая-то незнакомая женщина. «Учительница из города, переводчица», – шептались в толпе. Офицер вышел вперед и стал что-то говорить.
      – Для порядка в селе и вашей безопасности приказываю, – несмело переводила женщина. – Строго воспрещается с вечера и до утра покидать свои дома… Оружие всякого рода сдать в комендатуру… За неподчинение приказу – арест и наказание вплоть до смертной казни через повешение…
       Люди слушали молча, пытаясь вникнуть в суть незнакомых слов и понятий.
      – А теперь, – продолжил офицер, – нам надо выбрать старосту Березовки. Мы заявляем вашего земляка Тимофея Рагулю. Кто не согласен – пусть поднимет руку…
      Рук никто не поднимал. Селяне, вполголоса обсуждая собрание, разошлись. Перед нашим двором мы увидели немецкий грузовик и солдат, что-то вносивших в хату. «Ой, – вскрикнула Марфа, – а где же Иван?». Дед Иван сидел посреди двора на куче брошенных на землю подушек, одеял и держал в руках завернутую в рушник икону.
        – На беду ты, Марфа, хату белила, – сердито ворчал дед. – Приглянулась она немцам. Теперь ихний офицер будет у нас на постое.
        Немцы выкинули из горницы всё, застелили глиняный пол брезентом, поставили привезенные кровать, стол и стулья.
        – Боятся, видно, наших клопов и вшей. Жаль, что мы их раньше не развели, – тихо сказал мне дед Иван.
       Весь вечер мы устраивались по новому: меня с мамой отправили на печь, деду Ивану постелили на боковой лежанке, а бабушкам достались топчан и широкая скрыня-сундук. К офицеру в горницу через нашу комнату до самой ночи ходили всякие немцы, хлопали               дверьми и гоготали как гуси.
       Наступила осень. По ночам взрослые шептались о моем отце, о Косте и Антоне, о Киеве, взят он уже немцами или нет. Днем староста и полицаи выгоняли всех на колхозное поле убирать для немцев не выкопанную ещё картошку. Мама, бабушка и Марфа уходили на целый день. Дед Иван решил на краю огорода копать землянку. Кто знает, говорил он, где придется жить зимой. Во время частых передышек он, вытирая глаза, подолгу смотрел на пустую дорогу, что вела из села.
        Несколько раз ко мне приходил Митя, один, без Сони. Сказал, что она болеет. Она перестала выходить на улицу после того, как к ним хату приходили поселяться немцы. Они обошли все комнаты, заглянули даже в печь, отодвинув заслонку. А потом один из них увидел стриженую Соню, всмотрелся в неё и спросил: «Юде?». Тетя Леся, Митина мама, схватила Соню, обняла, провела рукой по её головке и с запалом сказала; «Нет, пан, нет – это тиф!». Немцы поговорили между собой и ушли.
         Немного погодя перестал выходить из хаты и Митя. С ним случилась неожиданная беда. Однажды в окошко я увидел Митю с ведром у колодца. Рядом с ним остановился мотоцикл, и немец, завидя кур в огороде, начал стрелять по ним из нагана. Куры бросились врозь, но две птицы, ещё трепыхаясь, остались лежать на грядках. Немец подошел к Мите и, показывая наганом на убитых кур, велел их собрать. Митя схватил лежащих кур за лапы и, плача, побежал к своей хате.
        – Киндер, цурюк! Пух-пух! – гневно заорал немец и выстрелил вверх.
        Митя растерянно остановился и стал медленно возвращаться к немцу. Тот выхватил из его рук убитых куриц и ударил ими Митю по голове, бросил кур в коляску и уехал. Митя, испачканный куриной кровью, дрожа всем телом, не мог сдвинуться с места. В это время из  хаты выскочила тетя Леся. Она закричала, взяла Митю на руки и со слезами унесла его домой.
          А к нашему колодцу немцы вскоре прибили дощечку с надписью: «Вода только для немецких солдат. Кто нарушит запрет – будет расстрелян».
         – Всего они боятся, – шептал мне на ухо дед Иван, – то клопов, то партизан, а теперь ещё и отравы.
          Мне нравился дед Иван. Он рассказывал мне обо всем: какой будет землянка, которую он каждый день понемногу копал, когда начнет переносить улья на зиму в сарай («Вот как только вишня начнет опадать»), что любит есть коза Зойка. Из соломы он сделал мне игрушечных       козлика и сороку, учил меня считать. Дед всё умел делать, хотя и хромал.
        А однажды откуда-то с чердака он достал книжку «Букварь» с картинкой на обложке: две девочки и мальчик в коротких штанишках, смеясь, бегут по дорожке в школу. Мне так хотелось взять букварь и показать его Мите, но дед Иван спрятал книжку. «Подожди немного, ещё   не время, – сказал он. – Здесь не только буквы и картинки. Тут еще и дяди нарисованы: вот это Ленин и Сталин, а это наш главный маршал Ворошилов. Не дай Бог немцы увидят».
        С ним жить было покойно, казалось, что он отведет любую напасть.
        ( Продолжение следует)
        13.04.2019.