Журналистика в Курской области

Иду и возвращаюсь. Окончание.

Архив публикаций: 

          Сегодня мы завершаем публикацию автобиографической повести Александра Щигленко "Иду и возвращаюсь", за которую в этом году он отмечен премией Союза журналистов Курской области и ПАО "Михайловский ГОК" УК "Металлоинвест" имени Константина Воробьева.
Клад бабушки Вари.
Партизанские отряды переправились через разлившуюся в весеннем половодье реку Тетерев …, разгромили станцию Тетерев и взорвали железнодорожный мост на линии Киев – Коростень…
(«От Путивля до Карпат», С. А. Ковпак).
         Возница Степан всю дорогу ворчал, сердито оглядываясь на нас: полозья саней часто оседали в рыхлый снег, и лошадь натужно тащила сани. Когда подъехали к берегу Тетерева, Степан слез с саней, походил по речному льду, постучал по нему палкой и велел нам для верности пройти переправу пешком. Потом Степан уехал, а мы подошли к крайней хате. Нас впустили, напоили горячей водой, но в приюте отказали, посоветовав податься на другой край села, где одиноко живет баба Варя – она, возможно, беженцев примет. Мазанка Вари, крытая побуревшей соломой, казалась нежилой: на пороге, запорошенном снегом, не было никаких следов, не курилась труба над крышей. Мы вошли в незапертую дверь и на вопрос: «Есть ли кто дома?» услышали чей-то глухой кашель. В полусумрачной хате было холодно и пахло чем-то кислым. Баба Варя лежала на кровати под кучей одеял, повязанная шерстяным платком, из-под которого выбивались седые волосы. Она увидела нас, прошептала слово «помираю» и снова закашлялась. Мы растерянно сели на лавку возле окошка, не зная, что делать дальше.
       – От судьбы не уйдешь, – наконец вздохнула бабушка, перекрестилась и отправила маму  к колодцу за водой.
         В подпечке нашлось с десяток поленьев. Пригодились спички, что когда-то еще в Березовке нам дал немец Отто, и вскоре в печи разгорелся огонь. Хату проветрили, подмели, вскипятили воду, заварили веточки вишни. Бабу Варю заставили поесть, дали ей сладкого чая.
      – Что за оказия, – ожила она, – теперь в моей хате новые хозяева?
      – Не волнуйся, Варя, – сказала бабушка. – У нас свой дом есть. Вот только бы дойти до него…
      Постепенно женщины разговорились, искренне поверяя друг другу свои печальные истории. Когда началась война, то Варварина дочка с внуком и зять, работавший на станции каким-то партийным начальником, эвакуировались. Они хотели забрать с собой и бабу Варю, но она не захотела покидать свою мазанку. Зять ночью привез ей продуктов и зерна, тайком припрятав их от чужого глаза, и заверил, что уезжают они ненадолго – война, мол, скоро         закончится.
      – За войну не знаю, а у меня всё кончается: и еда, и жизнь моя, видно, тоже, – говорила, смахивая слезы, баба Варя. – Вы,  вижу, люди добрые – не оставляйте меня одну хотя бы до лета…
       Ночью нас разбудил какой-то глухой шум и грохот. Все насторожились – неужели стреляют? Но потом догадались: река тронулась, ледоход! Днем мы с мамой смотрели с пригорка, как белые льдины несли на себе то обломки плетня, то стайку птиц, то вывороченное с корнем дерево. Дойдя до железнодорожного моста, ледяные глыбы грозно наползали на его гранитные быки, с треском разламывались и уже осколками мирно уплывали вдаль… На речку хотелось смотреть и смотреть, забыв обо всем. Но война нас не покидала. Спустя несколько дней после ледохода партизаны напали на Песковку, в упорном бою выбили немцев из села, взорвали железнодорожные мост и станцию, и ушли в леса. Немцы вскоре вернулись и в отместку расстреляли в Песковке и в окрестных селах много неповинных людей. Эти несчастья случайно обошли нашу мазанку стороной.
        Солнце пригревало всё сильней, снег быстро сходил, в огороде стали пробиваться стрелки лука и щавель, от кислинки которого ещё больше хотелось есть. Урчал и побаливал живот,  отекали пальцы рук. Из обсевок муки и проросшей картошки бабушка варила похлебку, а мама  ходила по селу и ей иногда давали кусок хлеба или стакан крупы. Порой она в отчаянии заламывала руки: «Когда же это всё кончится?».
        Баба Варя все больше молчала и охала, но однажды она позвала мою маму в огород и там, под вишней, стала что-то ей показывать. Оказалось, что её зять в ту ночь перед эвакуацией закопал здесь сундук с пшеницей. Эта новость всех взволновала, я тоже выскочил во двор. Мама, как показалось, очень долго откидывала лопатой оттаявшую землю, пока, наконец, не показалась побуревшая клеенка, потом и крышка сундука, под которой и вправду желтело зерно. «Пользуйтесь как своим, – сказала баба Варя. – Храни вас Господь».
        Сообща решили нечаянный клад всячески сберегать, лишь понемногу меняя пшеницу на подсолнечное масло, сахар, муку. Но в один из дней (это было в конце апреля) бабушки на диво расщедрились, выменяв целую миску яиц.
        – Скоро большой праздник - Пасха, – сказала мама. – Будем печь кулич и красить яйца.
        Я тогда впервые наблюдал за тем, как делается маленькое чудо: белое яйцо после варки в горшке со свеклой становилось малиново-красным, каким бывает иногда заходящее солнце. Церкви в Песчанке не было – её разобрали до войны, но батюшка служил по домам, в одном из них мама и посвятила яйца и кулич.
        В ту ночь мы с мамой долго не спали и говорили о Пасхе. Мама рассказывала о том, что когда-то на земле жил Иисус Христос, который хотел, чтобы все люди были счастливыми и не боялись смерти, но царь убил его. «Помнишь ту икону, что была у бабушки Марфы? – спрашивала она. – Там святые люди снимают с креста мертвого Иисуса. Но он ожил, воскрес и вознесся на небо к своему отцу – к Богу. Теперь оттуда он видит всю землю: наказывает злых людей, а добрых спасает от всякой беды. И нас вот от голода уберег. Кто, думаешь, побудил бабу Варю вспомнить о сундуке с зерном? Бог».
        Пришла теплынь, надоевшие мне чуни я забросил под лавку. Бегать босиком было легко  и радостно, цвела сирень, мама и бабушки готовились сажать картошку. Её было мало, поэтому клубни резали на дольки, да так, чтобы на каждой из них оставался проросший глазок. К нам никто не заглядывал: немцев и полицаев занимала только железная дорога – к станции и мосту было не подойти.
        Я познакомился с соседними мальчишками, и мы вместе цедили из-под березовой коры сладковатый сок, лакомились цветками медуницы и листьями первоцвета, жевали молодые      сосновые побеги и живицу. Но сильнее всего нас манила речка. Мы купались на песчаных  отмелях, разводили костры…
       Какое счастье, что в моей судьбе был Тетерев – сказочно красивая река, прозрачная  до самого дна, текущая испокон веков среди гранитных скал, сосняков, в берегах, поросших      пахучим аиром! Уже после войны, еле дождавшись летних школьных каникул, мы бежали  к любимой речке через луг, который пестрел желтыми подмаренниками, красной полевой          гвоздикой, синими колокольчиками, розовый клевером, сиреневым люпином, белыми ромашками. Зайдя по колени в воду, мы ловили на червя усатых пескарей, стайки рыбьей мелюзги  щекотливо тыкались о ноги, на удилище садились дивные бабочки, а лягушки иногда прыгали на поплавок… Тетерев – речной храм без фальши и лжи, где всё было истинно и просто!
      Под осень, когда мама с бабушкой уже начали копать картошку, в селе стало известно, что Красная армия освободила Харьков и гонит немцев к Днепру. Спустя несколько недель наши самолеты бомбили станцию Тетерев и мост. Говорили, что один самолет немцы вроде сбили, а два летчика спаслись на парашютах.
      Рассказывали историю, что они были ранены и спрятались в сарае дома в соседнем селе, где жила женщина с тремя малыми детьми, муж на фронте. Немцы пригрозили смертью тем, кто, возможно, прячет летчиков. Мать испугалась за детей и донесла. Летчиков немцы увезли на допрос, а женщина с детьми куда-то пропала – то ли из-за боязни людского суда и позора, то ли её увезли немцы в другую область.
        По тому, как наши самолеты всё чаще стали бомбить станцию Тетерев, у всех появилось предчувствие близких перемен, и по вечерам бабушки и мама гадали об этом вполголоса.
Патронташ.
«Господи Иисусе Христе, Сыне божий. Спаси народ православный от вражеских пуль жестокой войны. Защити милостью своей детей  и женщин. Да будет воля твоя. Аминь».
(Молитва от войны Господу Богу).
         В начале ноября мы еще не знали, что нашими войсками взят Киев, но глухая канонада, вначале еле слышная, приближалась к нам с каждым днем. На станции немцы в панике грузились на платформы. К утру в селе наступила непривычная тишина – ни стрельбы, ни взрывов, ни паровозных гудков. К полудню в Песковку вошли наши танки. У станции собралось много народу, пошли и мы с мамой, все радовались и обнимали солдат. Одни военный, красивый и веселый парень в шинели с погонами, дал мне два кусочка сахара и сухарь из белого хлеба.
        Теперь каждый день казался праздником – мама ходила на станцию узнавать новости: наши взяли Радомышль, Малин, Коростышев, Житомир! Помимо новостей она приносила иногда со станции угощения от военных поваров: полную миску каши с мясом. Настроение у всех было приподнятое: картошку выкопали, капусту засолили, дров заготовили, а тут как раз и война для нас закончилась. Всё чаще мама с бабушкой стали вспоминать о доме: не прохудилась ли его крыша, осталась ли мебель, живы ли соседи Сухенки. Решили, что настал срок нам возвращаться домой. Баба Варя отговаривала, мол, побудьте еще, к тому же на дворе слякоть, погода сиротская.
       – Мы сами под стать погоде – сироты бездомные, носит нас по свету как перекати-поле, – отвечала бабушка. – Ничего, дойдем – дорога к дому человеку не в тягость. Знать бы только: на месте ли наш дом, или вернемся на пепелище?
        Решили идти на Радомышль, оттуда на житомирское шоссе, а там прямиком к дому. Баба Варя вышла нас провожать до ворот.
        – Не скучайте – вам скоро дочь с внуком встречать, – сказали ей. – А нас не поминайте лихом, спасибо за всё…
       Женщины, плачучи, обнялись, и мы пошли. Дорога и вправду была грязная и мы  пробирались обочинами: где по жухлой траве, где по стерне. Из мутного неба посыпал мокрый снег. Баба Варя была права: в недобрую пору мы вышли из Песковки. Ко всему этому прибавился неожиданный гром, сначала редкий, а потом его раскаты слились в сплошной гул. Где-то впереди шла тяжелая пушечная стрельба. Стало темнеть, но к нашей удаче показались хаты какого-то хуторка. В одну из них нас пустили переночевать, но только в хлеву – в хате кто-то умер и посреди комнаты на табуретках стоял гроб. В хлеву было тепло, за перегородкой мерно жевала корова, мы легли на солому и сразу уснули…
         Генерал-майор танковых войск вермахта фон Меллентин писал в своих мемуарах: «14 декабря мы заняли новый плацдарм русских севернее Радомышля и оборонительные позиции по рекам Тетерев и Ирша»... В конце 1943 года для ликвидации прорыва Красной армии к Житомиру немцы перебросили сюда, в Полесье, с других фронтов 15 дивизий, в том числе семь танковых! Эта группировка значительно превосходила наши войска, но красноармейцы стояли насмерть… Нам же, уснувшим тогда на соломенной подстилке в хозяйском хлеву, не могло даже присниться, что идем в самое пекло войны…
       Утром заплаканная хозяйка подоила корову, дала нам кружку молока и, извинившись, попросила нас поискать ночлег в другом месте. Уходить не хотелось, но и назад дороги не было. Идти вперед, туда, где вчера гудел бой, было страшно и предчувствие нас  не обмануло. То, что мы вскорости увидели, запомнилось навсегда. По сторонам проселка скучились сгоревшие машины, некоторые из них еще дымились, чернели подбитые танки  с длинными клювами орудий, валялись снаряды, разбитые повозки, торчали кверху копыта упавшей на спину убитой лошади. А вокруг было разбросано много-много трупов военных: в одиночку и рядами, в странных и ужасных позах. Поперек дороги лежало чье-то обгоревшее тело в танковом шлеме. Мы долго не решались перешагнуть через него, потом прошли стороной, осторожно ступая, чтобы не споткнуться об раскиданные повсюду гильзы и осколки. Мама с бабушкой часто крестились.
        Меня же то и дело занимали попадавшие под ноги желтые патроны с красными,  зелеными, фиолетовыми точками и ободками на их пулях и капсюлях. Я набивал ими карманы, но, к моей обиде, мама время от времени выбрасывала их на обочину. Подобранный же мною широкий пояс из коричневой кожи с гнездами для патронов мама выбрасывать не стала: «Может, пригодится».
          Так оно и вышло. К вечеру, миновав место сражения, мы вышли на край незнакомого              села. Одни хаты были сожжены, другие – разворочены и стояли без углов и без стен. Где-то  недалеко слышались редкие выстрелы. Подойдя к уцелевшей хате, стали стучать в высокие  ворота. Долго никто не отзывался, потом послышались шаги и мужской голос сказал: «Нет у нас места – в хате яблоку негде упасть».
         – Пустите, Бога ради, хоть до утра, замерзаем, – жалобно сказала мама. - Мы вам кожу   дадим.               
         Упоминание о коже мужика видно захватило. Он открыл калитку, взял патронташ, долго его мял, даже понюхал и, наконец, буркнул:
         – Ладно, ночуйте. В сарае есть сено, брезент – не замерзнете.
         Помню, мама поцеловала меня, назвав добытчиком – моя находка помогла всем  устроиться на ночлег.
         Хозяин разбудил нас чуть свет:
         – Идите, пока немцы завтракают, а то, чего доброго, подстрелят. Только не забудьте: дойдя до развилки дороги, поверните влево – там, вроде, наши…
Кубанка.
Войска 1-го Украинского фронта перешли в наступление… Освобождено более 150 населённых пунктов и среди них город Радомышль. В боях разгромлены четыре танковых дивизии немцев, в том числе танковая дивизия  СС «Райх» и шесть пехотных дивизий.
(Сводка Совинформбюро на 26 декабря 1943 года.)
           В дороге я пытался узнать у мамы, что такое «завтракают», но она лишь приложила палец к губам и прошептала: «Помолчи, потом узнаешь». Утро выдалось промозглое, в тумане слабо угадывались придорожные деревья, и мы шли небыстро, боясь пропустить ту самую развилку, чтобы не попасть к немцам. И хотя вроде бы мы повернули как нужно, но никто нам долго не встречался.
           Совсем рассвело, давно подмывало что-нибудь съесть и мы уже собирались передохнуть, как вдруг услышали окрик: «Стой, назад!». Откуда-то возник наш солдат с автоматом, посмотрел на нас, приказал оставаться на месте и исчез. Вскоре подошел другой военный и повел нас за собой. В перелеске, куда мы пришли, среди сосен с ободранной корой стояли танки, гудели моторы, и пахло дымом.
          Командир в белом полушубке, коротко поговорив с мамой и бабушкой, крикнул кому-то:
          – Прокопчук, быстро покорми людей и забери с собой. Устроишь их к польке. Скажешь, что я просил. К вечеру возвращайся.
          Наш «кормилец» Прокопчук, пожилой усатый дядька, оказался шофером большой крытой грузовой машины. Он подсадил нас в кузов, где уже были два молодых солдата, дал нам банку американской тушенки и хлеба, и мы поехали. По дороге солдатики рассказали, что едут на станцию Бородянка за пополнением – пехотой для танкового десанта.
          В Бородянке шофер притормозил возле дома с застекленным крыльцом, ссадил нас  и приободрил: «Вам повезло: Юстина – добра жинка, мы пару дней назад от неё съехали».
          Нас встретила пожилая седая женщина с усталым лицом, но она так ласково обняла меня: «Какой славный хлопчик», что я подумал, что она наша какая-то родственница. В доме было чисто и мы, забрызганные дорожной грязью, застыли в нерешительности на пороге.
          – Заходьте-заходьте, не бойтесь. Скоро по нашему календарю, по-польски, будет большое свято: пан Бог родился – Рождество! Вот я и прибралась, – говорила Юстина.
          Она отвела нам меньшую комнату, угостила пшенной кашей и поставила греть воду. К вечеру, умытые и искупанные, мы все сидели за столом, и пили чай с сахаром. У Юстины, оказалось, на войну ушли муж и сын Бронек – и как в воду канули: с тех пор никакой, даже  малой весточки. Мама тоже вспомнила об отце. Женщины то плакали, то горевали. Под этот долгий разговор я начал дремать. От мысли, что нам завтра не надо куда-то брести в туман и слякоть, мне стало уютно и легко, как никогда раньше. И я, счастливый, уснул на мамином плече…Но долго спать нам не удалось: утром послышалась беспрерывная глухая канонада, и начали дребезжать стекла в окнах. Дальний гром затих не скоро, и все тревожно гадали о причине внезапной перемены.
            – Думаю, это мои постояльцы-танкисты пошли на немцев, – сказала Юстина и, крестясь, подошла к иконе: – Владычице Ченстоховская, спаси людей от гибели...
            Все скоро узнали – наша армия пошла на запад. На станции разгружались вагоны с военными, напротив нас в чьем-то большом доме открылся сборный пункт, куда стали приходить разные мужчины, молодые и пожилые, в старых пальто и потертых телогрейках. Их называли новобранцами.
           Оживился базар, и однажды там бабушке бесплатно дали требухи – коровий желудок,  и мы растерянно стали думать, что же из него можно приготовить. Но Юстина смело взялась  за дело: целый день она этот желудок скребла, мыла, несколько раз варила, что-то жарила, и вскоре по дому поплыл такой вкусный запах, что потекли слюнки. Получился густой и наваристый суп, по-польски фляки – наш праздничный стол под 1944-й Новый Год…
          Зиму решили переждать в Бородянке. Мама и Юстина устроились рабочими на станцию, а мы с бабушкой оставались дома. Днями я с интересом наблюдал, как новобранцы становились солдатами: заходили в дом в обычной одежде, а выходили в военной форме. Тут же их строили в ряд и куда-то на машине увозили.
           Возле военкомата на огороде жгли в костре их худую одежду, а шапки под присмотром часового с ружьем складывали почему-то в отдельную кучу. Однажды мама мне подсказала попросить у солдата себе шапку. Красноармеец оказался добрым человеком: иди, говорит, выбирай, только быстро, пока начальства нет. Глаза мои разбежались: здесь были свалены шапки и кепки, папахи и фуражки, шляпы и береты.
           Но мне глянулась кубанка с красными крест-накрест полосками. Я схватил её, прижал к груди как решето, и радостный прибежал домой. Но мой выбор не одобрили – кубанка оказалась мне велика…
           Я не помню, сколько ещё времени я ходил закутанным в мамин платок, и когда у меня появилась своя шапка. Но ту кубанку, нивесть как попавшую сюда из далеких казачьих краев, запомнил навсегда, как и всё то, что было с нами в ту тревожную пору…
          Наконец пришла весна, подсохли дороги и мы пошли в обратный путь – к родному порогу. Юстина нас провожала.
* **
           Мне нередко снится та давняя дорога на Березовку. Я стою на ней один, садится солнце, начинается ветер. Мне страшно: неужели меня все бросили, что мне делать? Вдруг за спиной я слышу чей-то говор. Оглядываюсь, а там полукругом стоит много разных женщин: все в темно-красных накидках, с лицами, как на иконах, кроткими и благостными. Среди них я узнаю маму, бабушку, различаю Марфу, Ульяну, Дусю, Палажку, Юстину. Они ободряюще смотрят на меня и тихо, с любовью говорят: «Иди, иди, не бойся».
___________________________________________________________________
                  А. Щигленко

Рубрика сайта: 
Журналистская энциклопедия: