Журналистика в Курской области

Иду и возвращаюсь.

Архив публикаций: 

    К 74-й годовщине Великой Победы мы начинаем публикацию  воспоминаний нашего коллеги Александра Петровича Щигленко. Когда началась война, ему было всего три года. Свои мытарства с матерью во время фашистской оккупации он описал в проникновенных рассказах  под общим названием "Иду и возвращаюсь".
 
Иду и возвращаюсь.
«Были ли Вы или Ваши ближайшие родственники в оккупации
в период Великой Отечественной войны?»

(Из Личного листка по учету кадров. 1945-1980 гг.).
    С тех пор прошла уйма лет, но меня до сих пор не покидает безотчетный и гнетущий страх перед той войной, которую я видел в детстве. Память с годами всё чаще возвращает меня к давним голодным и тревожным дням, к печным трубам на сельском пепелище, к невольному ознобу всего тела от близкой бомбёжки или к обманной тишине ночи, в которой вот-вот раздастся выстрел и чей-то душераздирающий крик. Мне чудится, что я снова и снова падаю             в черную воду с взорванного моста, что немецкий самолет внезапно выныривает из-за леса и стреляет прямо в меня. Его пули трещат в сухой траве почти у моих ног, ещё чуть-чуть – и я умру…
   И тогда передо мной встает как живая мама: я бегу к ней и, уткнувшись в подол, чувствую на голове её ласковые и теплые ладони – моё спасение от всех тогдашних тревог. Теперь я понимаю – материнский покров незримо хранил тогда не только меня, но и, наверное, отца, от которого после его ухода на фронт не было никаких вестей. А вот свою жизнь, полную добра и света, маме сберечь не удалось – слишком крутыми оказались дороги, что выпали ей в то  безрадостное время.
…Хоронили маму весной. Отец, придя с войны, работал на шахте, и ему начальство для этих горьких проводов выделило закопченную углем полуторку. Мы шли за ней по белопенной улице – повсюду в палисадниках обильно цвели вишни, и полуторка от этого казалась ещё черней. И горе наше было невыразимым – мы остались совсем одни…
   Я не раз думал о таком горьком явлении как беженцы сорок первого года. В тыл,  подальше от фронта эвакуировали тогда далеко не всех. На территории страны, захваченной немцами, оставалось около 80 миллионов (!) советских граждан, главным образом, стариков, женщин и детей – слабых, беззащитных и забытых всеми людей.
     Не покидая родных мест, они вдруг оказались вроде бы как на чужбине: другой язык,  жестокие законы. Женщины, проводив мужей на фронт, не раздумывая оставляли в панике свои дома, нехитрое добро и, спасая детей, бежали куда глаза глядят. Впереди их ждали  неизвестность, темные тревоги и мучения. Они брели в поисках сел и хуторов, затерянных  в лесах и оврагах, в тупиках проселочных дорог, куда, по их наивной вере, не дойдет война…
     Но война была везде. Дошла она и до наших глухих полесских мест, где действовали крупные партизанские отряды, зверствовали оккупанты, устраивая расстрелы и виселицы, и шли ожесточенные танковые бои…
     Та «наша» война, среди которой мы тогда брели и чудом выжили, её драматизм  и ярость не известны многим до сих пор. Об этом, кроме скупых сводок Совинформбюро, редко где можно было прочесть. Эти досадные умолчания, в общем-то, объяснимы: здесь произошло            одно из  тяжелых и обидных поражений Красной армии.
     Окрыленные освобождением Киева в начале ноября 1943 года, наши войска, стремительно пройдя ещё 130 километров на запад, очистили от врагов ещё и старинный город Житомир. Но тут же в неприкрытые фланги далеко ушедших вперед соединений  1-го Украинского фронта ударили танки немецкого генерал-фельдмаршала Манштейна – и замаячил зловещий «котёл». Из него тогда удалось вырваться, но лишь ценой громадных  потерь. А гитлеровцы снова почти вплотную подошли к Киеву…
      Потребовалось более месяца, чтобы наши войска восстановили силы, подтянули  стратегические резервы и перешли в новое наступление. И ещё раз взяли Житомир – единственный город, в честь освобождения которого Москва салютовала дважды…
      О горестях в беженцах бабушка и мама вспоминали потом с неохотой – берегли, видно, душевные силы для выживания и в послевоенные непростые годы. Давно и мне пора забыть  те запредельные дни, но они нет-нет да и встают передо мной как будто наяву. Я перебираю эпизоды наших скитаний в круговерти войны, пытаясь сложить из них осмысленную картину, подобно тому, как складывается мозаика из кусочков цветной смальты.
      Детские впечатления с годами не тускнеют. Наверное, это само детство, невозвратно  поглощенное войной, пытается докричаться из туманного далека: «Я ведь было, было!». И чем дольше я иду по жизни, тем чаще возвращаюсь памятью к её тернистому началу. Эти видения – нелегкая душевная ноша, которую порой мне хочется с кем-нибудь разделить …
 
Дорога на Березовку.
       «Создав почти тройное превосходство в силах, противник прорвал оборону советских войск южнее Новоград-Волынского и 9 июля 1941 года захватил город Житомир».   (Из сводок Совинформбюро).
        Тот жаркий летний вечер мне помнится даже в подробностях. Все испуганы, война где-то рядом, в темном небе гудят самолеты. Они летят, кажется, прямо над нашим домом в сторону Киева. Немцы бомбят его каждый день. По шоссе, что недалеко от нас, раньше по ночам,  а теперь уже и днем, не прячась от налетов, отступают наши солдаты – там слышен людской гул, шум моторов, скрип повозок. Многие бойцы заворачивают на нашу улицу к колодцу. Они жадно пьют воду и на вопрос: «Где немцы?» лишь досадливо машут рукой в сторону Житомира. Говорят, что их танки уже там.
        Мы и соседи собрались на нашем огороде у погреба. Его строил ещё мой дед: внутри  погреб обложен кирпичом, а сверху насыпан целый холм земли, здесь можно спрятаться, если налетят самолеты. Взрослые думают: уходить или оставаться? Оставаться страшно: немцы, по слухам, всё жгут, всех убивают и вешают. Если уходить, то на кого оставить дом?
       Соседи, по фамилии Сухенки, остаются: будь что будет – дед Миша плохо ходит, а за нашим домом они присмотрят. Бабушка Марья, как старшая в нашей семье, решает завтра утром идти всем нам в Березовку, где живет её кума Марфа. Село хотя и не близко от нашего городка, зато в стороне от большой дороги, и немцы придут туда, думается, не сразу.
      Мы вышли в дорогу на рассвете. Утро выдалось дымное – горело Заготзерно, подожженное милиционерами. У его деревянных складов толпились люди с мешками, пытаясь лопатами выгрести из-под огня хотя бы немного хлеба.
       За несколько лет до войны от Житомира прямо к этим хлебным складам были проложены рельсы. Поезда, груженные зерном, отправлялись отсюда за границу, в Германию. Туда паровозы шли, натужно пыхтя: ж-жито – пш-шеница, ж-жито – пш-шеница, а оттуда  летели легко и со звоном: иголки – шпоньки, иголки – шпоньки, – так об этой торговле с немцами тайком посмеивались люди на нашей улице.
        К дальней окраине, где начиналась дорога на Березовку, нам надо было пройти почти через всё наше местечко. В его центре, где всегда кучно жили евреи, было почти пусто. Их дома стояли с закрытыми ставнями, но двери были распахнуты. Оттуда, озираясь, иногда выходили какие-то люди: кто с узлом за плечами, кто с велосипедом, кто с граммофонной трубой. Витрины магазинов были разбиты, на улице валялись стекла, осколки посуды. Стайки воробьев и голубей носились над рассыпанными повсюду мукой и крупой.
        Под ногами я увидел оброненную кем-то ёлочную игрушку: ватного белого гусенка  с красным клювом. Я подобрал его, но мама отчитала меня, взяла игрушку и поставила её на забор между двумя штакетинами. Гусенка жалко было оставлять, я оглядывался на него до самого конца улицы.
        Чем дальше мы шли, тем больше людей выходило на улицу. Многие, как и мы, двигались пешком, другие катили перед собой тележки с узлами и детьми, изредка по булыжной мостовой тарахтели конные повозки.
         За околицей мы вышли к берегу нашей речки Тетерев. Через неё вел узкий деревянный мост, который отстраивали каждый год после ледохода. А дальше за рекой темнел густой  дубовый лес.
          У переправы всё кишело народом. Отталкивая беженцев, на мост протискивались толпы отступавших солдат. На берегу какой-то военный стрелял в воздух из нагана и что-то кричал, но его никто не слушал – все спешили к мосту. В это время высоко в небе послышался вроде как комариный звук – появился самолет. Он покружил над переправой и улетел. Но толпа  у моста сразу взволновалась: «Сейчас бомбить будут!».
         Мы еле втиснулись в общий поток и, сдавленные со всех сторон, мелко перебирая ногами, чтобы не упасть, двигались к спасительному берегу. Мост пошатывался и скрипел. Я с ужасом думал о том, как бы не провалиться в темную воду.
         Выходя на берег, люди торопливо бежали под широкие кроны дубов. Но не успели и мы там спрятаться, как над нами с жутким ревом, один за другим, пронеслись два самолета, почти цепляясь колесами за верхушки деревьев. И тут же от реки послышались взрывы, треск падающего моста, крики людей, ржание коней…
         Мы бежали по лесу, цепляясь за кусты боярышника, спотыкаясь о выпиравшие из земли корни деревьев, пока я не упал и не разревелся. Стрельба и взрывы уже слышались глуше, можно было перевести дух. Но бабушка торопила: до Березовки ещё добираться и добираться – сначала до конца леса, а потом еще идти полевой дорогой.
        Из всех моих жизненных путей особенно ясно и отчетливо мне вспоминается именно эта дорога на Березовку, самая тревожная и бесконечно длинная, которую я впервые прошел сам, без родительских рук. Я и сейчас, закрыв глаза, вижу, как ветер срывает на проселочной дороге пыль и свивает её воронками у ног мамы и бабушки. Я отстал от них и отстаю все дальше. Они уже взобрались на пригорок и вот-вот скроются от меня, а я останусь один под этим жарким, засыхающим небом и зудящими на столбах проводами…
        Услышав мой плач, взрослые останавливаются. Бабушка и мама опускают узлы на землю, возвращаются, утирают мне слезы и что-то говорят, показывая на низкое солнце. И я снова  бреду за ними, стараясь попасть в мамин след, но сбиваюсь – и отстаю, отстаю…
        День незаметно угасал: небо стало темнеть, поднялся ветер, а села всё ещё не было видно. Где мы теперь будем ночевать? Наконец взрослые останавливаются. Впереди у края дороги      забелела фанерная дощечка. Бабушка вгляделась в неё и прочитала: «Мины». Решили ждать утра, чтоб по свету лучше рассмотреть дорогу.
        Мы спускаемся в небольшой ложок, устраиваемся под каким-то темным кустом. Бабушка отрезает от ржаной буханки горбушку, мажет её желтым подсолнечным маслом и посыпает крупной солью… Ничего вкуснее того ломтя черного хлеба с пахучим маслом я, кажется,  никогда потом не пробовал...
        Мне подстелили травы, укрыли одеялом, и сон сморил меня мгновенно. В ту ночь мне снился, кажется, игрушечный гусенок, чей красный клювик ещё долго виднелся у забора   брошенного дома…
         ( Продолжение следует)

Рубрика сайта: 
Журналистская энциклопедия: